Интервью с режиссером сериала «Школа» Валерией Гай Германикой

Много шуму вызвал сериал «Школа». Споры, обсуждения, «Закрыть!», «Запретить!»… Почему-то большего всего сериал обсуждают те, кто не видел ни одной серии.
Борис Барабанов из «Коммерсанта» встретился с режиссером скандального сериала — Валерией Гай Германикой и взял у нее любопытное интервью. Читаем далее…

— Как вы получили предложение снимать «Школу»? Кто вам позвонил?

— Никто не звонил, меня продюсер Игорь Толстунов привел на «Первый канал» знакомиться. И вот во время этой встречи мне поступило предложение. От Самого. (Смеется.)

— Были в разговоре фразы типа «ничего не бойтесь» или «вы нам нужна такая, какая вы есть»?

— Не было такого посыла, он был бы подозрительным. Как это «не бойтесь ничего», я что, сижу на табуретке тоталитарного режима?

— Не сидите?

— Нет, меня невозможно на нее посадить.

— Но вы же понимаете, что это предложение стать частью некоей системы?

— Если это предложение стать частью системы, то значит, я стала частью этой системы еще раньше, когда в 18 лет без всякого «Первого канала» снимала документальный фильм «Девочки». Я снимаю кино для фестиваля так же, как для «Первого канала», мне все равно. У меня есть работа и полная творческая свобода.

— Однако, если почитать в интернете некоторые реплики ваших сценаристов, изначально сценарная основа была все же жестче.

— То, что пишут в интернете авторы сценария, вообще никакого отношения к реальности не имеет. Я так понимаю, там идеология, в этих текстах, да? Не знаю, мне кажется, сценарий в гораздо большей степени меняется от того, что я меняю его прямо на площадке.

— Существует какой-либо набор тем, которых вас в «Школе» попросили не касаться, и слов, которые вас просили не употреблять?

— Такого не было. Ну максимум какие-то мелочи на уровне product placement. Нельзя говорить, там, «пепси». Если честно, я в этом не очень понимаю, полагаюсь на продюсеров. В то же время у нас там упоминаются «Дом-2», «Comedy Club», и это проходит.

— За резонансом следите?

— Читала до недавних пор только то, что лично обо мне пишут, теперь не читаю, потому что меня это расстраивает. Люди воспринимают кино, как младенцы. Они путают художественное и документальное, они не понимают, что это не документ, не репортаж, не статистика, которую я якобы собрала по школам. Журналисты спрашивают: «А вы в курсе, что в столовке еду можно за деньги покупать?» Это тут при чем?

— Вот и министр образования в недавнем интервью говорит: «В третьей серии одна из мам дает взятку за будущую золотую медаль своей дочери, причем не кому-нибудь, а классному руководителю. Но ведь сегодня в этом нет никакого смысла, поскольку медаль уже ничего не решает»…

— Ну, во-первых, мама могла про это и не знать. А вообще, я снимаю про людей, а не про медаль. Одному человеку из миллиона, может быть, эта медаль именно что так важна. Это человеческая психология, это самое интересное… Какой тут документальный фильм, если я сняла сон одного из героев, представляете, сон! А звуковое оформление к сну сделал Герман Виноградов! Это уже просто какое-то концептуальное искусство! А мы говорим — документальное кино. Золотая медаль и пирожки в столовой.

— Но люди, как выясняется, не готовы к этому языку.

— Я так рада, что актеры играют настолько хорошо, что их не отличают от реальных людей!

— Судя по всему, они готовы к любым испытаниям, в том числе и к сценам, скажем, интимного характера. У вас на этот счет есть какие-либо ограничения?

— Независимо от того, есть они или нет, я исхожу их того, что какие-то откровенные кадры не являются частью моей концепции. Я также против мата в кино.

— Насчет мата — по финалу вашего предыдущего фильма «Все умрут, а я останусь» этого не скажешь.

— Была драматургическая необходимость. Ни одного матерного слова до этого в фильме нет. Если бы героиня не сказала этих слов, выхода не было бы в этом конфликте.

— Тем не менее лексика в «Школе» довольно жесткая.

— Это язык моих героев. И я против «запикиваний». Или говорим как есть, или не говорим. Сказать «х..» в кадре — это очень просто. Моей профессиональной палитры, слава богу, хватает, чтобы находить разные языковые решения.

— А слово «черножопый» — это было обязательно?

— Это художественная целостность героя. Это его язык, его менталитет.

— Мне кажется, тема национализма, бытового, школьного, в этом фильме на самом деле может шокировать общество значительно сильнее, чем то, к чему придираются сейчас,— к быту, к сексу и т. д. Не страшно?

— Я сделала лучшее, что могла сделать для своей любимой страны. Дебаты, которые разгорелись вокруг фильма,— это общество, которое само себя вскрывает, само себя разоблачает. Они говорят «чернуха», да? Я это слово вообще не произношу… Я про себя столько шлака прочитала. Мне страшно, откуда столько агрессии в мире. Они обвиняют меня в жестокости, а мой фильм — лишь жалкое отражение того, что происходит. От этой негативной энергетики, которая скопилась в коллективном подсознательном, скоро дельфины начнут из моря на берег выбрасываться. Какой зритель, такой и фильм. Это фильм не о том, что надо пересматривать систему образования. Это фильм о потере человеческого диалога. Меня журналисты спрашивают: «А как восстановить этот диалог?» Если вам Иисус Христос, Будда и пророк Мухаммед не помогли, я-то вам вообще кто?

— Нередко в ваш адрес раздаются вопросы, они же упреки, типа «откуда она все знает?»

— Я сама удивляюсь. В энциклопедии мистицизма это называется «автоматическое письмо». Может быть, это своего рода медитация. Я потом сама забываю, как я это снимала и откуда у меня такие мысли. Я вот тоже читаю «Войну и мир» Льва Толстого и думаю в ужасе: «Неужели он это все знал?»

— Одну из героинь вы упорно характеризуете словом «эмо». Можете объяснить нашим читателям, что такое «эмо»?

— По-моему, это субкультура, которая не имеет абсолютно никакого вектора, существующая вне культурного контекста. Нет у них никаких четких концепций, сколько на свете эмо, столько и разных версий. И насчет склонности к суициду они тоже все по-разному говорят. Это какая-то хаотичная огромная банда батьки Махно. И нашим и вашим, полная анархия.

— Реакция взрослых на сериал понятна, а от сверстников героев есть какой-то резонанс?

— Да, уже есть фанатская группа «Вконтакте», там больше 10 тыс. человек. Они обсуждают каждого персонажа. Есть, например, тема «Тело Епифанова». Или «С кем же будет Леха?». Многие сразу расхватали себе героев и стали себя с ними идентифицировать. И они так серьезно к этому относятся, типа «Эта Аня Носова, она такая сука, я ее ненавижу, таких надо убивать!» или «Будилова — давалка и бл…! Таких надо убивать тоже!» А другие говорят: «Жалко». Идентификация с собой или с кем-то знакомым — это важнейшая вещь для кино.

— Не смущает, что эти реакции сродни реакциям на отношения героев «Дома-2»?

— При чем здесь «Дом-2»? Сопереживание персонажам — это показатель успешности. Когда я смотрю свой любимый фильм «Дракула», я тоже дико переживаю и хочу, чтобы Мина уже осталась наконец с Дракулой.

— Правда ли, что школа, в которой вы работаете над фильмом, недовольна и попросила съемочную группу выбрать другую площадку?

— Я об этом не знаю. У нас прекрасные отношения с директором и с детьми. Директор помогала мне переводить тексты Мэрилина Мэнсона. Дети просто виснут на нас, делают подарочки актерам, просят автографы. Они даже пекут мне торты без яиц, зная, что я вегетарианка.

— Президент Дмитрий Медведев недавно сообщил прессе, что его сын слушает группу Linkin Park, эта же группа звучит в трейлере «Школы». Есть какая-то связь?

— Вообще-то трейлер делал «Первый канал» независимо от меня. А я люблю группу Linkin Park независимо от сына президента. А собак — независимо от премьер-министра.

______________________________________________

Источник: kommersant.ru

Бонус:

Один комментарий на “Интервью с режиссером сериала «Школа» Валерией Гай Германикой

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *